Поэтесса Андра Манфелде рассказала «Субботе», почему она сначала согласилась писать мюзикл о Герберте Цукурсе, а потом отказалась от этой идеи

А также почему она

* перешла в православие,

* хочет написать пьесу о Вии Артмане и красных туфельках,

* поняла, что в своих бедах надо винить только себя.

Известие о том, что писатель Андра Манфелде пишет мюзикл, воспевающий нацистского палача Герберта Цукурса, повергло меня в недоумение. От общих друзей я слышала про совсем другую Андру: талантливую поэтессу, заботливую мать, глубоко верующего православного человека с очень непростой судьбой… Ещё один интересный штрих: я знала, что мама Андры скрасила последние дни жизни Вии Артмане, неотступно находясь рядом с актрисой.

Для латышской публики Манфелде — человек уважаемый и известный. Её книги хорошо продаются, её театральная постановка Adata («Игла») в Национальном театре прошла с аншлагами. Подавляющая часть русскоязычной аудитории, на которую известие про готовящийся мюзикл подействовало как детонатор, про такую писательницу услышала впервые. И, естественно, сразу заклеймила Андру позором.

В истории с мюзиклом про Цукурса мне очень хотелось услышать мнение автора. Два года Андра живёт в Лиепае, в бывшем военном городке, «потому что там самый красивый православный храм, самое красивое море и самый красивый мост, который раздвигается самым необычным способом». В Ригу писательница выбирается нечасто.

Пришлось ждать случая…

Дети землянки

— Одним из ваших самых популярных произведений стал роман «Дети землянки», где вы рассказываете сибирскую историю своей семьи…

— Мою маму увезли в Сибирь в 1949 году, когда ей было всего два с половиной года, — она проплакала всю дорогу. Семья вернулась в Латвию лишь через семь лет.

— За что их сослали?

— У деда Кристапа было большое хозяйство в Казданге, которое его предкам переписал ещё немецкий барон. К тому же дед был айзсаргом. Когда пришли немцы, он не хотел служить в нацистском легионе. Его брат успел уйти в лес и видел, как немцы арестовали деда и прадеда. Прадед погиб, а деда бросили в карцер, откуда он вышел совершенно истерзанным — 30-летний мужчина весил 46 кг. Брата потом поймали в лесу и отправили служить.

Когда пришла советская власть, деда с братом сразу выслали в Сибирь, заставив подписать добровольный отказ от дома. Позже дом снесли в процессе мелиорации.

Бабушка уезжала в ссылку с тремя детьми и была беременна четвёртым, которого родила уже в Сибири. Один из сыновей, Андрис, умер в ссылке совсем маленьким. Андрой меня назвали в честь него… На моей маме ссылка отложила печать навсегда.

— В чём выражался это сибирский отпечаток?

— Она всегда была как будто слегка контуженной — невероятно стеснительной и тихой. Не умела постоять ни за себя, ни за меня. Будучи подростком, я очень злилась на это. Лишь с возрастом, когда у меня самой родилась дочка, я смогла понять маму. В советское время ведь никто про ссылки не рассказывал. Бабушка умерла в 62 года, а выглядела на 80.

Больше всего воспоминаний осталось у маминой старшей сестры — они и легли в основу моей книги, в которой Сибирь показана глазами ребёнка. Картину я дополнила рассказами других «детей землянок». И семейными фотографиями: у деда был с собой фотоаппарат, с помощью которого он зарабатывал на жизнь семьи…

В моём рассказе нет национального момента. Да, латышских детей поначалу обзывали фашистами, но это быстро прошло. Лучшей подругой моей тёти была русская девочка Надя. Потом они долго переписывались. Позже я познакомилась с одной женщиной из Ленинграда, которую выслали в Сибирь, — её рассказ был очень похож на истории латышей…

Мой отец тоже из ссыльных — его семья жила на Амуре. Но с мамой он познакомился, когда уже вернулся в Латвию. Они не были женаты. Я ребёнок любви. После моего рождения они расстались, и я осталась жить с мамой в Кулдиге.

В 23 года я решила разыскать отца — думала, у него другая семья, дети… Оказалось, что он одинок. Позже я выяснила, что люди, которые уезжали в Сибирь детьми, очень неохотно становились родителями. Возможно, подсознательно боялись повторения своего трудного детства уже для своих детей.

На игле

— Вас судьба тоже не баловала. Ваш автобиографический спектакль «Игла» — это сплошной ад…

— Мой отчим был жутким алкоголиком, маму бил, на меня кричал. Говорить с детьми у нас было не принято… В такой обстановке я выросла и очень быстро покатилась вниз. Курила, гуляла…

Влюбилась в парня, а его отправили служить в Севастополь на три года. Хотела искать поддержки у Бога, но разочаровалась. Помню, как говорила приятелям: если Бог есть — пусть меня пронзит молния. Но молнии не было — я торжествовала: значит, Бога нет…

Потом всё понеслось под откос: первый стакан вина, водка — и вот уже кто-то тебя насилует в кустах… В семье конфликты и отчуждённость, а выходишь на улицу — тебя будто несёт нелёгкая.

В какой-то момент за мной стал ухаживать бывший зэк и настоял, чтобы я жила с ним. Ему было 38, мне — всего 15. Было стыдно. Но и страшно что-то сказать поперёк. Чтобы забыться, начала пить. Всё больше и больше.

Как-то в дом пришли солдаты-молдаване из соседней части и предложил уколоться самодельным опием. Посмотрела, какие они счастливые и спокойные, — решила попробовать.

В первый раз ничего не почувствовала. Думаю: где же обещанный кайф? Через неделю солдат снова пришёл. И снова ничего. Зато я навсегда запомнила, как обрадовалась, когда увидела его в третий раз. С этого момента я стала наркоманкой. Меня уже больше ничего не интересовало, душа не болела…

Через полгода начались первые ломки. Жизнь пошла от дозы до дозы. И так четыре года. Атмоды и баррикад я не заметила: жила в дурмане. Ждала, пока мак поспеет, клянчила морфин в военной части. Однажды чуть не умерла от передозировки — еле откачали.

С 16 до 20 лет я была ходячим мертвецом. Главная же опасность была в том, что кайф я принимала за высшее счастье на земле — за рай. Так умирала душа…

— Что помогло спастись?

— Когда я уже думала, что умираю, ко мне пришёл с извинениями парень, который когда-то и познакомил меня с моим ужасным сожителем. Он сообщил мне, что пришёл к Богу. И прочитал 139-й псалом: «Куда я уйду от Тебя, к каким убегу я местам? Взойду ли на небо — Ты там, сойду ли под землю — Ты там». То есть даже если попадёшь в ад — Бог есть и там. Но на тот момент я не осознавала глубины тех слов.

Через несколько дней мне стало совсем плохо. Хотела покончить с собой — стояла с ножом в руке. Почему-то именно в этот жуткий момент пришло понимание, что именно я сама во всём виновата. Не злой отчим, не страшила зэк, не наркотики… Сама была лентяйкой, ничего не делала, чтобы стать лучше, узнать больше, помочь другим людям, — искала лишь удовольствий. И я сказала: «Боже, прости меня!» И почти физически ощутила его присутствие рядом.

Бог есть

— Конечно, я ещё не раз спотыкалась. Но я уже знала, что Бог есть. И хоть наркотики я не бросила, теперь мне всё время было стыдно… Начала ходить в церковь.

— В какую церковь?

— Интересно получилось. Я спросила у знакомой православной женщины: куда идти? Она посоветовала идти туда же, куда родители. Моя мама — лютеранка. Я решила пройти катехизацию. Но сразу после неё сорвалась и снова укололась, но к моменту крещения всё время сокращала дозу. Крестилась, исповедовалась и решила, что со старой жизнью покончено. Но жизнь-то осталась старая: тот же город, та же квартира, те же люди вокруг…

После крещения в гости пришла подружка со шприцем. Я снова укололась и в ужасе побежала назад к священнику. Он и рассказал про реабилитационную группу Krusta skola в Кримулде, которую возглавляет Каспар Димитерс (сын Вии Артмане. — Прим. ред.).

Каспар тогда был лютеранским священником. В приходском домике при храме жили 12 человек: наркоманы, алкоголики, вышедшие из тюрьмы… Люди приходили ужасные: вонючие, окровавленные, оборванные, татуированные с ног до головы. Жили одной семьёй. Разумеется, не всем удалось выкарабкаться. Мне удалось.

Бог дал мне понимание, что нельзя вспоминать о состоянии на высшей ступени кайфа, — иначе сразу сорвёшься. Как только появлялось желание вспомнить, я обращалась за поддержкой к Богу. Когда пришло новое лето, вырос мак, оказалось, что мне он не нужен.

— Смысл жизни появился?

— В тот момент для меня главным смыслом было не колоться. Через какое-то время Каспар понял, что людям из его группы нужны исповедь, причастие, а лютеранская церковь этой практики не даёт. Он призвал нас перейти в католичество. А сам к тому моменту уже решил идти в православие.

Так после полутора лет лютеранства я стала католичкой. Но всего на год. Католическая вера построена на чувственности. В ней мало работы ума, которая мне была необходима. Но сразу идти за Каспаром в православие я побоялась. Казалось, что с православием — золотыми куполами, пышностью и блеском — у меня нет ничего общего.

Тем не менее я начала читать православную литературу — про человечность, милосердие. Особенно увлекли труды митрополита Антония Сурожского. Привлекало, что в православных писаниях есть конкретные инструкции: как бороться со своими грехами и как правильно жить. Мне были жизненны необходимы особая строгость этой религии, жёсткие рамки: пост, причастие, исповедь… Не то что у католиков: перед причастием час не поешь — молодец. Мясо из бульона вынул — уже блюдо постное.

Вместе с девушкой из Krusta skola я отправилась в Ригу — поступать в школу прикладного искусства. В детстве я хорошо рисовала. Поступила. Жизнь налаживалась… Я начала писать стихи. Потом подумала, что хорошо знаю о жизни с наркотиками и без них, могу поделиться опытом. Так родилась книга «Игла», а за ней и спектакль.

Артмане и красные туфельки

— Ваша мама была с Вией Артмане рядом в последние дни её жизни. Осенью должен выйти спектакль «Артмане». Автор пьесы — вы… Каким вы его видите?

— Мне кажется, что вместе с Артмане мы утратили эпоху, когда женщина была одновременно красивой и чистой. Моя идея — высветить жизнь актрисы через маленькие и символичные эпизоды её биографии. Например, мне кажется очень красивым момент из воспоминаний актрисы, что её отец сперва увидел красные туфельки, а только потом — её маму.

Отец Артмане трагически погиб, когда её мать была на четвёртом месяце беременности, — это не могло не наложить некую печать трагичности на ребёнка. Она была сироткой — её мама всё время работала, а девочка была предоставлена самой себе…

Наверное, про этот спектакль ещё рано говорить. Тем более что от другой постановки с продюсером Миллерсом я уже отказалась — от мюзикла «Цукурс. Герберт Цукурс».

Цукурс. Герберт Цукурс

— Про мюзикл о нацисте Цукурса сегодня говорят все. Как вы на такое подписались?

— Идея не моя. 18 ноября (до начала украинских событий, которые так взбудоражили Латвию), перед спектаклем «Лачплесис» в Лиепае ко мне обратился продюсер Юрис Миллерс с предложением написать пьесу «Цукурс. Герберт Цукурс». Я ответила, что ничего не знаю про Цукурса, что я не историк, а поэтесса.

Про Цукурса я слышала лишь то, что он на самодельном самолёте пролетел под мостом в Лиепае. Миллерс рассказал, что до войны Цукурс был народным героем: на собранном своими руками самолёте он совершил перелёт из Латвии во Францию. Потом он летал в Африку и Индию. Это было невиданное дело. Цукурсу дали орден Трёх Звёзд, фабрика Laima выпустила конфеты «Полёт в Гамбию». Самым тёмным моментом жизни Цукурса была служба в команде нациста Арайса…

— Разве этот момент не перевешивает все его героические подвиги?

— У меня до сих пор нет уверенности в том, что Цукурс мог стрелять в евреев. Ведь есть информация, что он спас четырёх евреев: скрывал их у себя в доме во время войны, рискуя жизнью своей семьи. Не верится, что человек может одной рукой спасать, а другой — убивать.

В результате Миллерс взялся писать диалоги, а я — песни. Главными источниками информации для меня стали написанная Цукурсом перед войной книга «Мой полёт в Гамбию» и исследование журналистки Байбы Шаберте, где она пишет не только о Цукурсе, но и отражает атмосферу тех лет. Например, об отношении латышей к евреям во времена Улманиса красноречиво свидетельствовал тот факт, что наша страна была последней, которая до войны принимала евреев-эмигрантов.

— Но есть же свидетельства того, что Цукурс убивал, как Арайс?

— Если бы я была знакома с подтверждёнными свидетельствами — сразу бы отступила. Поверьте, у меня нет никакой симпатии к нацистам. Но если человек не был судим, как мы можем его осуждать? В то же время мне не хотелось быть и его адвокатом, который сделал бы его абсолютным героем и оправдал. У меня нет стопроцентной уверенности и в его невиновности. В этом должны разобраться историки.

Я вижу в Цукурсе человека, который заплатил за всё жизнью. Одна из моих песен звучит так: «Vai mana naave izpirks manu dziivi. Es nozzeeloju — viss ir samaksaats» («Искупит ли моя смерть мою жизнь? Я сожалею — всё оплачено»). Есть и песня Моссада: «Мы те, кто никогда не забывает. Мы те, кто никогда не прощает…»

— Получается, что израильские агенты Моссада, которые решились на самосуд и казнили Цукурса в Бразилии, могли ошибиться?

— Если у них были реальные доказательства, то почему они не предъявили их в суд? Профессор-историк Эзергайлис из США считает, что единственным латышом, которого реально обвинили в смерти евреев, был Арайс. По сведениям Эзергайлиса, нет ни одного подтверждённого свидетельства про Цукурса, но есть много несовпадений. Он считает, что надо сменить вопрос «Сколько евреев расстрелял Цукурс?» на вопрос «Расстрелял ли он хоть одного?»…

С помощью свастики легко манипулировать чужим сознанием. Дальше человек уже не вдаётся в подробности. И ему всё равно, что Цукурсу размозжили голову молотком, не зачитывая приговора. Существует же презумпция невиновности! Получается, что мы одобряем суд Линча.

— Почему же Цукурс бежал в Бразилию, если невиновен?

— Конечно, советская власть расстреляла бы его без суда и следствия. Но ведь Цукурс в Бразилии не скрывался — жил под своей фамилией, вёл туристический бизнес… И тут появился агент Моссада Кинсли, который стал другом семьи, приезжал к ним на Рождество, держал детей Цукурса на коленях, ел праздничный пирог… А потом разбил ему голову молотком.

— В конечном счёте вы всё же решили отказаться от постановки…

— Информация о готовящемся спектакле появилась накануне 16 марта. Наложилась и ситуация на Майдане, когда никто ни о чём не хочет рассуждать — все хотят осуждать и рубить сплеча.

В такой атмосфере мюзикл о жизни и смерти Цукурса опасен и непристоен, он лишь увеличит хаос исторических трактовок, обострит межнациональную рознь и даст очередной повод называть латышей нацистами. Это совершенно не то, чего мне хотелось бы. К тому же я осознала, что жанр мюзикла априори героизирует Цукурса. Можно писать о нём книги, фильмы и ставить постановки с размышлениями, но не мюзикл. Во всяком случае, я этого делать не буду.

Кристина ХУДЕНКО.

Похожие публикации