Один из лучших режиссёров мира подарит Риге грустную комедию. 23 марта в Рижском русском театре пройдет премьера спектакля, который поставил основатель и художественный руководитель израильского театра «Гешер» Евгений Арье.

Художник с большой буквы. Признанный мировой талант. Широкая душа. Личность, сравнимая с отдельной планетой, которую, кстати, многие из нас открыли благодаря документальному фильму нашего выдающегося земляка Герца Франка «Вечная репетиция». Приезда Арье ждали не только актёры Рижского русского театра и зрители, которым полтора года назад посчастливилось видеть «Вечную репетицию» на творческом вечере Герца Франка. Две недели назад Герца Франка не стало. Арье в этот момент как раз был в Риге — на родине великого кинодокументалиста. С этого мы и начали нашу беседу…

* * *

Премьеру новой постановки Арье с предвкушением также ждут театралы, которые до сих помнят пронзительный спектакль «Дорогая Елена Сергеевна», поставленный режиссёром в самом начале его творческого пути в Рижском ТЮЗе. Мы встретились с Евгением Арье в перерыве между утренней и вечерней репетициями. Времени было мало, а говорить хотелось обо всём на свете. И Арье как истинный профессионал с лёгкостью переключался с одной темы на другую, хотя было ясно, что всё его существо продолжает оставаться там, на сцене, на репетиции.

Вспоминая Герца Франка

— Как вам кажется, есть ли какой-то символизм в том, что вы, главный герой одной из последних лент Герца Франка, приехали работать на его родину в Ригу именно в те дни, когда с ним прощались на вашей родине в Тель-Авиве? И можете ли вы себя назвать другом Франка?

— Да, символизм есть… Когда я узнал, что он умер… довольно болезненно среагировал… Наш театр, к сожалению, тоже не смог с ним проститься: улетел на гастроли в Китай. Не могу сказать, что Герц Франк был моим другом, скорее старшим товарищем, камертоном. «Вечную репетицию» он снимал десять лет и был свидетелем всех процессов создания спектаклей. Поэтому связь у нас была особенная, специальная.

Он был замечательным документалистом. С фантастическим терпением, позволявшим ему дожидаться именно того кадра, который он хотел получить. Я даже не сколько говорю о фильме, с которым я связан, а о других его работах, которые можно считать уже классикой. Пусть земля ему будет пухом.

О душе и хулиганстве

— Какой театр вы исповедуете — социальный, зрелищный, назидательный?

— Трудно ответить однозначно. Во-первых, театр всё время должен меняться, потому что в жизни всё так стремительно меняется. Во-вторых, всё зависит от материала, с которым я работаю. Я никогда, скажем, не выберу пьесу, в которой будет некая рациональная форма, даже если она очень занятная. Я просто не умею с таким материалом работать. Также, если в пьесе не затрагивается тема человеческих отношений и если она не про душу — я никогда за неё не возьмусь. И не очень верю, что театр в целом должен за такие пьесы браться.

Это не новость, но очень многие современные театры выпускают спектакли, которые носят характер эдакого сервисного обслуживания. Зритель может быть абсолютно счастлив во время их просмотра, но, ещё не успев выйти из здания, уже его забывает.

— А почему вы выбрали для постановки в Рижском русском театре именно специфическую пьесу израильского драматурга Ханука Левина с непривычным русскому уху названием «Якиш и Пупче»?

— Это скорее был выбор театра. И довольно экстремальный, рискованный выбор. Я немножко даже нервничаю по этому поводу. Дело в том, что пьесы Ханука Левина очень сильно завязаны на языковых нюансах, тонкостях израильского юмора. И в этом плане мне пришлось вместе со своим драматургом применить довольно большие усилия, чтобы сделать хоть какой-то адекватный перевод пьесы «Якиш и Пупче». Точнее — адаптацию сценической версии на русском языке.

Могу сказать, что спектакль будет хулиганским. И мне очень интересно, как рижане на него среагируют.

— Зная щекотливую тему сексуальных взаимоотношений, которая затрагивается в этой пьесе, хочу спросить: существуют ли для вас какие-то табу в постановке спектакля? Можно ли в драматическом театре раздевать актёров?

— В драматическом театре можно всё. Но, опять-таки, как ни банально, это зависит от того, для чего это делается и как это делается. Мне приходилось видеть раздетых людей на сцене, когда хотелось опустить глаза в пол. И я также видел спектакль замечательного режиссёра Саймона Макбёрни «Мнемоника», в котором известнейшая английская актриса и сам Макбёрни, прекрасный актёр, сорок минут находились на сцене в голом виде. И это ничуть не шокировало, а напротив, прибавляло смысла происходящему на сцене.

Здесь ведь также важно, как чувствует себя на сцене в обнажённом виде и сам актёр. Если ему неловко, стыдно — это мгновенно перекинется в зал. Мне кажется, что в театре вообще очень мало табу. Тем более всегда интересно идти на красный свет. Другое дело, что сегодня обнажённое тело на сцене — это уже не красный свет, этим уже никого не удивишь, это уже сплошь и рядом.

Между Израилем и Россией

— А каким режиссёром вы себя сегодня ощущаете — израильским или российским?

— С одной стороны, я уже более двадцати лет живу в Израиле, мне очень нравится эта страна и мне очень нравится там работать. С другой стороны, я не вижу никакого смысла в том, чтобы отказываться от того, что именно в России я получил образование и опыт, которые стали уже частью меня. Было бы очень глупо забыть об этом. В России великая культура. И я счастлив, что пришёл работать в театр именно в тот момент, когда там работали настоящие гиганты. И сейчас мне интересно делать не просто хороший европейский театр — мне интересно делать израильский театр для той улицы, на которой он находится. Только тогда, на мой взгляд, он может быть интересен кому-то ещё.

— Но еврейский театр, наверное, в корне отличается от русского?

— Во-первых, театр «Гешер» не еврейский театр, а израильский. Это совсем другая история. Во-вторых, отличия скорее существуют только поколенческие — и в России, и в Израиле. Скажем, огромное количество актёров воспринимают свою деятельность как работу. Когда мы начинали служить в театре, это всё-таки был для нас определённый способ и образ жизни. Но никак не просто работа.

А молодые актёры, которые приходят сегодня ко мне в театр в Израиле, уже иначе относятся к театру. В частности для них очень важными остаются семья и дети. Что, с одной стороны, вызывает у меня огромное уважение. А с другой стороны, я не верю в возможность работы в театре от звонка до звонка. И как правило, такие актёры надолго у меня не задерживались: либо уходили сами, либо я сам их об этом просил.

— А на своём примере, скажите, может ли вообще художник жить обычной человеческой жизнью?

— Ну, у меня жизнь вообще сложно построенная, связанная с эмиграцией. Эмиграция — это же не изменения места жительства, это перелом жизни. И я в этом смысле пример не очень хороший. Я не люблю разговоров о том, что художники должны страдать и все они обречены на одиночество. Но, к сожалению, жить нормальной размеренной жизнью редко получается. Человек творческий вообще никогда не может отключиться от того, что он делает.

«Лучшие идеи — сумасшедшие!»

— Вы можете сказать из своего опыта, что такое любовь?

— Никогда всерьёз про это не задумывался. Я понимаю, что она либо есть, либо её нет. В бытовом, совсем заниженном плане могу сказать, что такое любовь в профессии. Вот я, например, не могу прийти на репетицию с конфликтом по отношению к какому-то актёру. Если я с ним работаю, то я его люблю. Потому для меня невозможно общаться с актёрами по имени-отчеству, довольствоваться одним уважением.

Если, не дай бог, у меня нет чувства любви к актёру (такое случалось всего несколько раз, когда меня кто-то предавал так, что у меня внутри это оставалось) — я не могу с этим человеком репетировать. Не могу быть с ним открытым. А если я не буду открыт на репетиции, и актёр не будет открыт. В результате процесс создания спектакля невозможен.

Я, наверное, не прав, но я также не верю в чистый секс. Я не понимаю, как это может быть, если нет чувства к другому человеку. Повторюсь: я говорю о любви на самом простом уровне. Не про Ромео и Джульетту. Про это я вообще не очень понимаю. Когда приходят молодые актёры, поначалу они страшно меня боятся. Им приходится внедрять в голову, что они не будут съедены, не будут расстреляны за ошибку, что они имеют право быть не очень умными и не очень талантливыми.

Очень важно, чтобы человек ничего не боялся. Страх в искусстве — это самая страшная вещь. Она исключает любой риск, любую безумную попытку. Если говорить о моём кредо, то оно именно в том и состоит: не бояться быть глупым, не бояться ошибиться. Кроме того, я уверен, что лучшие идеи — сумасшедшие идеи, которые на первый взгляд кажутся бредовыми. Потому что именно среди них встречаются гениальные.

— В прошлом году вы выпустили два спектакля в Москве, в том числе с Чулпан Хаматовой. Как вам с ней работалось?

— Чулпан выдающаяся актриса, абсолютно лишённая всякой звёздности, которая всегда работает с полной отдачей, делая при этом сто проектов одновременно. И на репетиции ко мне она всегда приходила без тени усталости. Она абсолютно мой человек, и на этом строилось наше общение — ужасно простое, ужасно демократичное.

Я, например, люблю употреблять нецензурные слова во время репетиций. Потому что мне так легче объяснить актёру задачу. И она тоже это любит. И мы мгновенно нашли общий язык.

Один из тысячи

— Ваш сын пошёл по вашим стопам?

— Нет, я один такой в семье. Жена у меня психолог, так же как и я по первой профессии. А сын занимается компьютерными технологиями, сейчас пишет докторскую. И я рад этому. Потому что это очень тяжёлый путь.

Да, он может быть в любой профессии. Но в нашем деле ещё есть огромная зависимость от наличия таланта. Вот дал тебе Бог хоть что-нибудь — у тебя есть шанс что-то сделать. А если у тебя таланта нет, ты можешь до посинения работать и ничего не сможешь изменить. Сколько примеров в подтверждение тому я видел!

Инженер — хороший или плохой — может на определённой должности сделать карьеру и смотреться хорошим профи. А на сцене невозможно замаскироваться. Поэтому, когда я в своё время набирал курс в Москве и ко мне приходили с взятками, чтобы кого-то зачислить, я не понимал этих людей. Потому что они толкали своих же детей на голгофу.

— Интересно, что лично вас привело в режиссуру?

— Не помню, откуда взялась эта идея, но уже в 13 лет я знал, что хочу быть режиссёром. Но после школы, которую я окончил с золотой медалью, в театральный меня не взяли. Сказали: «Мальчик, мы в этом возрасте не берём на режиссуру, иди поработай, поучись». И я поступил в МГУ на факультет психологии. Это была целая история. Ведь психология долгое время в СССР была закрыта. И я каким-то чудом попал в первый набор, хотя поступить туда было нереально.

А потом я увидел на гастролях в Москве спектакли Товстоногова и сказал себе, что буду учиться только у этого человека. И чтобы попасть именно к нему на курс (а набирал он раз в четыре года!), я окончил университет на год раньше. Это тоже была своя история. Там тысячи пробовались на одно место. В итоге я на десять лет застрял в Ленинграде. Потом в 80-м году мы подали с женой документы на отъезд в Израиль и получили отказ. И два года я нигде не работал, чтобы не подводить людей. Адольф Шапиро, возглавлявший Рижский ТЮЗ, был первым, кто в этот период пригласил меня к себе на постановку. После чего всё опять закрутилось и покатилось.

— А ваша жена случайно не ваша однокурсница?

— Однокурсница! И, кстати, русская. У меня, кстати, почти все друзья однокурсники. И много пар по окончании института у нас образовалось.

— Когда муж и жена живут вместе всю жизнь, это сегодня воспринимается как нечто редчайшее…

— Естественно — институт брака разрушается. Его лет через пятьдесят не будет. Это очевидно. Если уже в азиатских странах это стало происходить, то о чём можно нам говорить? Женщины раньше 30-35 лет замуж не выходят, огромное количество рожают детей вне брака. Я уже не говорю о числе разводов. Даже в Израиле, где до сих пор рожают двух-трёх-четырёх детей и мужчины очень серьёзно занимаются детьми, в отличие от россиян, всё равно процент разводов огромен.

— Это неизбежная тенденция?

— Боюсь, что да. Это очередное разрушение вековых ценностей. Я не знаю, что будет взамен построено. Мы ведь вообще не замечаем, какое количество институтов разрушается в ходе нашей жизни. Брак мы не оформляем, письма друг другу мы уже не пишем — только мейлы и SMS. А ещё скайп изобрели — я в Риге, жена в Нью-Йорке, и мы спокойно разговариваем, только дотронуться не можем. Всё изменилось.

Оптимизма в этом плане во мне мало. Я, правда, говорю себе время от времени, что я просто старым стал, что точно так же в своё время ворчали и наши родители. Но когда вижу друзей своего сына в Нью-Йорке и понимаю, что он один среди них ещё хоть как-то читает книжки, а они вообще ничего не читают, — это расстраивает. Потому что я не понимаю, из чего в таком случае строится нутро человека.

Похожие публикации