Как живут и работают медики в России

«Мало работать — есть нечего. Много — некогда. Итог: два года на две ставки с подработками, и ты тот ещё моральный ублюдок»

— Я работаю в реанимационной бригаде, но врачей не хватает. Частенько часть смены ты работаешь один с фельдшером за всю линейную бригаду. Бывает, что целые сутки. По-честному, с мигалками летим редко. Если уж летим, то на вызовы «ДТП — два и более пострадавших», нож в сердце или клиническая смерть.

Частые вызовы типа «дома, без сознания» оказываются не чем иным, как пустышкой. Бабушка не померила давление, но приняла прописную доктором таблетку. Ту, которую каждый день пить надо. Итог — у бабули понизилось давление, она решила: помирает.

Да мало ли пустышек у реанимационных бригад — всех не перечесть, но костяк этих пустышек — бабушки или дедушки. Чаще бабушки. Наверное, оттого, что дедушек по статистике меньше, не доживают.

А если повод конкретный, то… Из селектора твою бригаду повторят два раза, и помчались. Работа начинается уже в машине. Еще не доехали, а ты уже проверяешь все, что возьмешь с собой. Что там? Потрава? Промывной набор под руку. Повесился? Кислородный баллон переложить в пределы досягаемости руки. Ребенок? Сумка «Детство» на шею…

Звук сирены означает, что мы летим. Все делается на ходу, и приходится придерживаться или передвигаться сидя, чтобы по стенке в поворотах не распластало. Ящик с лекарствами справа, сумка с растворами слева, кардиограф в сумке на растворах слева, носилки справа. Все в пределах досягаемости руки.

Пока едем, если есть возможность, уточняем по сотовым у знакомых диспетчеров, что и как случилось. Если успеваем, конечно… Слушаем рацию, вдруг кто-то приедет раньше нас. Вдруг у диспетчеров получится сделать страховку ближайшей бригадой. Если они будут там раньше, то сразу отчитаются: что, где и как. Нас не отзовут, но мы будем знать, что еще нужно подготовить или взять с собой.

Много говорят, что «скорую» не пропускают. Не спорю. Бывает. А бывает, что машины делают коридор для «скорой» в пробке на односторонке в три ряда. Как? Крайние ряды вне зависимости от того, джип или «копейка», залезают одной стороной на бордюр. Не сильно сложный маневр для джипа и почти подвиг для ржавой «копейки». Спасибо им большое.

«Если все серьёзно, люди не ругаются, а молят»

— Заезжаем во дворы. Носилки с «Амбу» через плечо. Сумку с кардиографом через другое. Выход. В руках чемодан и растворы. Все, что нужно, с собой. Если нас встречают — значит, все действительно плохо. Встречающие обычно не обвиняют, если долго ехали. Они молят, чтобы поскорее, и пытаются через слезы и всхлипы рассказать, что случилось. Спутанность, с фразы на фразу: «Он сидел… ел… суп протертый… зубов нет… побелел… хрипеть стал… болеет давно… ногу отрезали…»

Если отбросить мелочи, все квартиры-дома примерно одинаковы: стены, потолок, пол и окна. У кого-то простор с высокими потолками, а у кого-то дом старый и окна с дверью расположены низко, чтобы тепло не выходило. Есть детали, которые выдают индивидуальность хозяев. Та черта, по которой ни квартиры, ни дома не перепутать. Шкафы со стеклянными дверцами и сервизами за ними, какие-то открытки с поздравлениями, фотографии, на них счастливые лица; сувениры с датами и местами, детские рисунки. Не смог вспомнить обои ни на одном серьезном вызове.

А запах… В каждой квартире свой неповторимый запах. Никогда не мог его объяснить чем-то однозначным. Свой, не похожий ни на что запах. А ты туда приходишь, словно падальщик на пир. Ты всегда приходишь только тогда, когда мир хозяев этого жилища рухнул. За твоим плечом всегда идет беда, а ты ее авангард… Люди, смотрящие на тебя, всегда боятся. Не тебя, а того, что всегда рядом с тобой.

Тело на кухне. Гарнитур, мягкий уголок и стол. На столе недоеденный суп, на полу тело дедушки. Торс голый. По груди словно смерть линию провела. Выше линии синева, словно один большой синяк. Ниже — белый мрамор. Короткая команда: «ЭКГ», — от доктора. Быстрое наложение электродов и ответ врачу: «Стоим». И как бы сюрреалистично ни звучало, но именно после этой фразы начинается работа.

«Стоим» — значит, сердце не работает, человек умирает. Начинается круговерть: катетеры, ляринги, системы, адреналин, массаж. Короткая команда: «Стоп», — и все взгляды на мониторе. Реакции на наши действия нет. «Стоим, — короткий ответ. — Работаем…» И так, пока не исчерпаем лимит времени. Времени, после которого спасать нечего. Мозг умер, человека больше нет. Выживаемость крайне мала. После остановки сердца эти женщина, мужчина, дедушка, бабушка имеют слишком мало шансов. Как сказать родственникам такое? Говорим: «Мы сделаем все, что сможем», — а если уж совсем отвлекают: «Выйдите в другую комнату, не мешайте работать».

Они неистово желают, чтобы случилось чудо и их мама/папа, жена/муж, бабушка/дедушка жили. Они до последнего не верят в то, что их маленький мир рухнул и таким, как раньше, уже не будет.

Такая работа

— Уходя из этого дома, весь в поту, а зачастую еще и запачканный в крови или рвоте, стараюсь не смотреть в глаза родственникам. Я не стыжусь, что не сумел помочь. Я боюсь эти глаза запомнить. Сколько их было и сколько будет? Всех помнить нельзя. Именно нельзя и никак иначе. Садишься в машину. Старший берет листочек и рацию.

Еще один вызов, еще один рухнувший мир, еще одна трагедия. Нельзя всех помнить, нельзя переживать и чувствовать. Такая работа. Скоряки выгорают первыми. Очень быстро становится безразлично.

Мало работать — есть нечего. Много — некогда. Итог: два года на две ставки с подработками еще где-нибудь, и ты тот еще моральный ублюдок. Ты работаешь, но уже пофиг…

Не жалко алкашей, не жалко истеричек, не жалко страдающих обычных людей, не жалко стариков. Их очень много, и часть из них умирают при «скорой помощи». Жалко молодых, жалко детей. Выворачивает наизнанку от мертвых младенцев и детей. Так выворачивает, что смену можешь проработать молча. Бывало, что сутками молчал. Просто нет желания говорить. От кульков в мусорных баках, в которых груднички. От маленьких трупиков, упакованных в десять одежек, которых прислонили к батарее: «Чтобы согрелся, руки ведь холодные были!» Ребенка просто забыли у батареи и сварили заживо.

Очень жалко детей. Им же очень страшно и больно. Вот и несешь парня шести лет на руках к машине, а он еле дышит. Свистит как свистулька. Приступ астмы просто не проходит. И вроде бы все сделали, и лекарства все, которые было можно, дали, но приступ не отпускает. Он и говорить-то не может, только кивает. Он у тебя на руках всю дорогу, на кислороде, через силу дышит, весь в поту, а ты ему бред несешь: «Всю ночь терпел? Силен! Мужик! Только больше не терпи! Пусть мама сразу в «Скорую» звонит, если дома лекарства не помогают. А мама с папой рядом едут. Да, вон за нами машина. Узнаешь? Ваша машина. Ты чего глаза закрываешь? Спать хочешь? Поспи немного. Долго не получится, нам тут недалеко ехать», — и так всю дорогу. Бред несешь и по голове гладишь. Они в жизни и натворить-то ничего не успели, а мучаются.

Жалко онкологию молодых. Жалко мать, которая агонизировала при нас и при нас умерла. За правую руку держал муж и ревел молча, а за левую держала дочь и ревела навзрыд. Муж не дал разрешения на реанимацию. Мы просто стояли и смотрели. Очень тяжко такое наблюдать. Почему-то нет желания после такого говорить.

Особый коллектив

— На «Скорой» особый коллектив. Я не знаю, где еще такие есть. Совсем недавно на «Скорой» ходила поговорка: «Если ты работаешь на «Скорой» и попал в незнакомое место, то иди на «Скорую». Там всегда накормят, напоят, спать уложат и денег на обратную дорогу дадут».

Я никогда и нигде не слышал такого искреннего и заразительного смеха, как в курилке «Скорой помощи». Я никогда не слышал таких матерных конструкций, как после вызова от старшего бригады в адрес алкаша, который в четвертый раз вызывает «скорую» с похмелья. Если смеемся, то до слез. Если ненавидим, то без полутонов.

На «Скорой» начали появляться семьи. Нынче не редкость, когда люди находят свою половинку на «Скорой». И дело не только в том, что мы отличаемся от других. Просто мы живем на «Скорой». Мы вне «Скорой» или спим, или готовимся к следующей смене. Даже отношения, и те на «Скорой».

У всех, кого знаю, кто на «Скорой» более пяти лет, есть проблемы со здоровьем. Некоторые из тех, кто работает в реанимационной бригаде более семи лет, употребляют во всех смыслах. На Западе это называют «эмоциональное выгорание».

Частенько такие состояния переходят в психозы, а затем в серьезные психические нарушения. Читал статью, где описывались способы избежать подобных состояний. Моим стали книги.

От воспоминаний, негатива, просто плохого настроения помогает семья. Когда на правой коленке сидит жена, на левой старший сын, а на шее висит младшенькая дочка… ты можешь все. И еще немного сверху. Главное — почаще их обнимать и целовать, чтобы не забыть, ради чего это все.

(miloserdije.ru.)

«Ты всегда приходишь только тогда, когда мир хозяев этого жилища рухнул. За твоим плечом всегда идет беда, а ты ее авангард… Люди, смотрящие на тебя, всегда боятся. Не тебя, а того, что всегда рядом с тобой.

«У всех, кого знаю, кто на «Скорой» более пяти лет, есть проблемы со здоровьем. Некоторые из тех, кто работает в реанимационной бригаде более семи лет, употребляют во всех смыслах. На Западе это называют «эмоциональное выгорание».

ФОТО ИЩЕМ ИМИДЖЕВЫЕ.

Похожие публикации