Народный артист России о великих коллегах, импотенции в кино и порнографии на телевидении

22 апреля в концертном зале Большой гильдии (Рига) и 23 апреля в Даугавпилсском Дворце культуры пройдут творческие вечера с блестящим Александром Ширвиндтом — актёром, режиссёром, сценаристом, художественным руководителем Московского академического театра Сатиры.
Накануне гастролей «Суббота» побеседовала с Александром Анатольевичем по душам.
Александр Ширвиндт с годами совершенно не меняется. Всё такой же человек-праздник, каким мы его знаем и любим. Вальяжный, доброжелательный, ироничный.
Разговаривать с Александром Анатольевичем одно удовольствие: что ни фраза, то афоризм!
Зрителям, которые придут на творческую встречу с любимым артистом, очень повезёт: Александр Ширвиндт поделится с ними своими воспоминаниями, театральными байками, трогательными и смешными историями о друзьях и коллегах.
* * *
— Александр Анатольевич, вы очень давно не были в Латвии. Последний раз — в 1997 году, со спектаклем «Привет от Цурюпы». Почему так долго не приезжали к нам?
— После тех гастролей я всё же приезжал в Латвию. Правда, лишь однажды и ненадолго. С Ригой меня связывает вековая любовь. Общение, радости, бесконечные гастроли — театральные и эстрадные, масса друзей, некоторых из которых, к сожалению, уже нет в живых. А ещё — последние спектакли с Анатолием Папановым, Андреем Мироновым…
Очень люблю Юрмалу, сотканную из молодёжного кошмара, тихой прогулочности и старческой умозрительности. Кстати, я был одним из первых, кто начал мечтать о том, чтобы приобрести здесь домик. Это было лет 40 назад. Я присмотрел для себя множество симпатичных мест — не на вашем окияне, нет… На озёрах! Они в Латвии сказочные, а я рыболов.
— Что же вам помешало обзавестись домиком в наших краях?
— Как-то не сложилось. С тех пор многие мои счастливые коллеги купили недвижимость в Юрмале и проводят здесь времени почти столько же, сколько в Москве. А я так и остался безлошадным.

Театр памяти Сатиры

— Вы более 40 лет служите в Театре Сатиры. Последние 15 лет являетесь художественным руководителем. И на этой должности, как вы написали в одной из своих книг, решаете вопросы, «спекулируя лицом». Что это за вопросы?
— Вопросов в театре много. Нужно постоянно представляться, крутиться, знакомиться — это внешняя сторона. Внутренняя кухня заключается в том, что нужно привлекать в театр зрителя всеми доступными и недоступными методами. Сейчас так много странных новшеств: День Земли, неделя безопасности движения, месячник дружбы, год культуры, год литературы. Туда же можно добавить квартал любви к кошкам или час умывания асфальта.
Вот недавно придумали Ночь музеев и Ночь театров. Это когда люди приходят ночью в театр — бесплатно. Мы тоже провели такую акцию. А поскольку нынешний год — это год 70-летия Победы, то на малой сцене наши молодые ребята устроили в эту ночь чтения «Тёркина на том свете». Был в своё время в нашем театре такой спектакль с не очень счастливой судьбой, его ставил Валентин Плучек.
— Что значит — несчастливая судьба для спектакля?
— Название нашего театра, в котором присутствовало слово «сатира», мы всегда несли как крест. Во времена, когда ничего было нельзя, аллюзии и фиги в кармане не дозволялись. Чуть что — и закрывали спектакль. Таких спектаклей у нас в театре был не один, не два, а около 80. Вот и «Тёркин на том свете» прошёл на сцене всего пару раз.
— Чем отличается сатира в советское время от сатиры сегодняшней?
— Сегодня с сатирой напряжёнка. Потому что пересатирить то, что происходит вокруг, в жизни, — это утопия. Нынче все бирки на театрах, придуманные в советское время — Театр имени Моссовета, Ленком, Театр Сатиры, — это абсолютная архаика, всё снивелировалось по репертуару.
Можно сказать, что я руковожу театром памяти Сатиры. Это во-первых.
Во-вторых, даже если бы у нас возникло желание куда-то направить сатирическое остриё, то для этого нужна пьеса. А пьес нет! Когда начинались все эти якобы свобода и перестройка, мы думали: наконец-то наши замечательные драматурги, мудрецы и философы откроют на дачах погреба и вынут то, что написано кровью. Но никто ничего не вынул. Безнадзорность, кошмар, пошлятина и хамство заменили сатиру.
Мы придумали такой хитрый ход — объявили всероссийский конкурс на сатирическо-драматическое произведение, которое гарантированно будет поставлено на сцене нашего театра. Собрали жюри, в котором я уговорил поучаствовать Михаила Жванецкого…
— И каковы успехи?
— Каждый день я читаю тонны графомании. Достойной пьесы по-прежнему нет, но надеюсь, что она появится. Не может быть, чтобы в этой огромной стране где-то не росли современные Салтыковы-Щедрины, Гоголи, Эрдманы! Они растут! Просто надо их найти, откопать.
— А вдруг в Латвии найдутся такие таланты?
— Это было бы счастьем. Если благодаря вашей газете латвийские писатели и драматурги узнают о нашем конкурсе и пришлют в наш театр хорошую пьесу, мы будем только рады и возьмём её в свой репертуар.
Порнография на сцене
— Для миллионов зрителей вы остались Павликом, которого бедная Ира так и не дождалась в Ленинграде в новогоднюю ночь. Как вы относитесь к продолжению фильма «Ирония судьбы»?
— Ко всем продолжениям и римейкам я отношусь страшно брезгливо. Это такая импотенция, когда люди цепляются за то, что было талантливо сделано до них!
Я ни за что не согласился бы сниматься, если бы меня не уговорил Рязанов, который уже договорился с Бекмамбетовым. Вот Лия Ахеджакова умница — взяла и не пошла. А мы попёрлись! Хотя могу признать, что «Ирония судьбы — 2» из всех римейков, которые я видел, ещё не самая противная.
— Современное кино — это не только римейки и сиквелы. Однако вы принципиально не снимаетесь. Почему?
— Я стараюсь считать себя педагогом, профессором, немножко режиссёром. Актёром же в чистом виде к моим годам считаться уже нехорошо. Надо иметь какую-то настоящую профессию, актёрства для мужчины маловато. Мужчина должен копать, пахать, колоть, ковырять, в крайнем случае руководить, а не пудрить лицо. Я, конечно, утрирую, но что-то немужское в лицедействе есть.
Нерон вот был хорошим актёром. Но при этом он всё-таки был Нероном.
— Нынче на телеэкране множество шоу, в которых одни актёры изображают других или пробуют примерить на себя совершенно не свои профессии. Поют, танцуют, катаются на коньках, боксируют, варят борщи… Как вам такие актёрские перевоплощения?
— Дилетантизм шагает по планете. Менталитет нынешней эпохи — заниматься не своим делом. Артисты драмы ломают ноги на фигурном катании, дискредитируя этот великий вид спорта. Те, кто физически не может встать на коньки, надевают боксёрские перчатки и бьют друг другу морду, забывая, что морда — это их хлеб. А те, кто вообще ничего не умеет, шинкуют салаты по всем телеканалам в кулинарных шоу. Цель — лишь бы засветиться.
Шоу, в жюри которого сидит Геннадий Хазанов, я просто не понимаю. Я как-то сказал ему: «Зачем ты там сидишь?» Ведь это даже не пародия! Пародия — это тонкий штрих, лёгкая мимика, интеллигентный намёк. А тут гримёры, как патологоанатомы, при помощи тонны грима и краски делают из актёра Майкла Джексона или Фрэнка Синатру. И эта мумия потом выходит на сцену, кривляется и что-то пищит. Что это за предмет искусства? Это же порнография!

Ретро-жажда СССР

— Пока одни кричат о свободе слова, другие говорят о том, что пора ввести цензуру на пошлость и гадость на сцене и в кино. Вы в чьём лагере?
— Я скорее за ввод цензуры. В смысле фильтра, ценза. Ведь кроме хрестоматийных душителей свободы в советское время и в театре, и в кино, и на телевидении была замечательная армия профессиональных редакторов — умных, знающих, интеллигентных. Была высококлассная редактура, которая существовала вне зависимости от политических нюансов, а редактировала с точки зрения вкуса и мастерства. Сейчас это отсутствует полностью. Всё отдано на откуп продюсерам. А им нужны только морда и ноги от ушей, чтобы за месяц вылепить новую молодую звезду.
— У молодых звёзд нынче всё в порядке. Особняки, квартиры, машины и целый штат прислуги — от водителя и горничной до пиар-директоров. А что предлагает актёрам театр?
— Это грустная тема. В Театре Сатиры работают 30 моих учеников. Приходят: «Отец родной, извини, в этом году я репетировать не могу». — «Почему?» — «А у меня 80-серийный сериал». И начинает рассказывать, какая это красота: «Возможно, там будут сниматься Шварценеггер, Роберт Де Ниро. А может, даже сама Заворотнюк».
Я начинаю орать: «Театр — твой дом родной! Тебе не стыдно, зачем тебя учили тогда?!» Они кивают, плачут, становятся на колени. Начинается: квартира, ипотека, развод, маленький ребёнок. И разве я могу им что-то запретить, если они за полдня, снявшись в «мыле», получают три месячные зарплаты?!
— Может быть, поэтому умный зритель, насмотревшийся «мыла», всё чаще вспоминает добрым словом фильмы, спектакли, книги, которые были созданы во времена СССР. Большое видится на расстоянии?
— Со временем многое начинает выкукляться. Долгие годы всё советское мазали чёрной краской. Теперь стали добавлять туда розовые тона. Нажравшись бездарными сериалами, боевиками, актёрами, одинаковыми как пасхальные яйца, люди потихоньку стали оценивать то, что было раньше в нашей жизни. Вспоминаются «Волга-Волга», «Трое в лодке, не считая собаки»… Не потому, что это было гениально, а потому, что возникает ретро-жажда всего, что мы потеряли.
— А что мы потеряли?
— Моё детство и моя молодость прошли в огромной коммуналке в самом центре Москвы. Это была шикарная 8-комнатная квартира, в которой жили семь семей. Мы были буржуями: нашей семье принадлежало целых две комнаты.
Сейчас над коммуналками иронизируют: мол, соседи кидали друг другу крыс в борщ. Это неправда. Подкармливали друг друга борщом — это да. Доверяли детей соседям, которые приглядывали за чужими как за своими, — да. Это было общежитие, где даже двери не запирались. А сейчас всюду стальные замки с домофонами, двухметровые заборы вокруг особняков…
Один мой знакомый, моложе меня, но уже с четырьмя инфарктами и одышкой, построил дом. Шесть лет там живёт и никогда не был на втором этаже. Он туда не может подняться. А их у него четыре. Он сидит в особняке и ждёт, когда его придушат, чтобы забрать то, что хранится в его сейфе. Это же не жизнь, это каторга!

«Склероз, рассеянный по жизни»

— Александр Анатольевич, ваша творческая встреча в Риге называется очень по-ширвиндтовски — «Склероз, рассеянный по жизни». Так же как и ваша новая, четвёртая по счёту книга. Откуда такое название?
— Годы идут… Всё чаще обращаются разные СМИ с требованиями личных воспоминаний об ушедших ровесниках. Постепенно становишься комментарием к книге чужих жизней и судеб, а память слабеет, эпизоды путаются. Ибо старость — это не когда забываешь, а когда забываешь, где записал, чтобы не забыть.
— Вспоминать об ушедших ровесниках — это тяжело?
— Наш театр знал немало утрат. В течение месяца ушли из жизни Папанов и Миронов. Потом последовали смерти Рунге, Ткачука, Мишулина, Менглета. У нас спектакли слетали из афиши, как жёлтые листья с деревьев.
Кажется, Сталин сказал эту пошлую фразу, что незаменимых нет. Чушь полная! Есть потери, которые никогда не компенсировать. «Гнездо глухаря» — Папанов, «Фигаро» — Миронов. После ухода Мишулина мы сохранили в репертуаре «Малыша и Карлсона» — нашу «Турандот» для детей, но все понимают: это роль Спартака. Не в обиду молодым актёрам будь сказано. Ещё одна огромная потеря — Ольга Аросева…
Невольно начинаешь думать, что Всевышний всерьёз нацелился собрать великолепную труппу для небесного театра теней…
— Вы постоянно подтруниваете над своим возрастом. Вот, например, ваша цитата: «80 лет — это такая неприятная цифра. Когда она нарисована на бумаге — хочется её заклеить»…
— Старость — это аритмия сердца, желаний и надежд. Именно желаний, а не возможностей. Ну, добежать, долюбить — с этим всё понятно, а именно отсутствие острой необходимости, острого хотения что-то сделать.
С возрастом в человеке всё концентрируется — все параметры ума и сердца. И положительные, и отрицательные. Но есть ещё и физиология, к 80 годам она довлеет над всеми параметрами. Когда тебе ни сесть, ни встать и не добежать, всё становится подчинённым этому, и «физика» начинает диктовать.
— Мне кажется, вы кокетничаете. Во-первых, вы прекрасно выглядите. Во-вторых, в любом возрасте есть свои плюсы. Разве не так?
— На днях был Международный день театра. Меня и моих коллег — старых артистов пригласил к себе в Малый театр Юрий Соломин. Мы сидели в президиуме. А потом нам торжественно вручили потрясающе изданную Библию. С надписью Патриарха. С великолепными иллюстрациями. Я пошутил: «Ветхим актёрам — Ветхий Завет», — ведь нам на всех было почти 600 лет в сумме…
Так вот, возвращаясь к событию вручения Библии. Надо было видеть, как Владимир Михайлович Зельдин порхнул по ступенькам! А ведь мы недавно отметили его столетие! Он пел, читал стихи, рассказывал о своих встречах с Маяковским…
К чему это я? Ты спросила меня о возрасте. У меня есть тридцатилетние ученики с кислыми лицами. Всё-то они видели, всё-то они знают. И есть Зельдин, который моложе их всех. Смотришь — и понимаешь: есть куда стремиться…

Анекдот от Ширвиндта

Почивший в бозе актёр оказывается в накопителе между раем и адом. В дверях ему говорят: «Вам налево». — «Как налево?! Там же ад!» Ему отвечают: «В раю актёры как класс отсутствуют». Он недоумевает: «Ну как же так! Я вёл такую праведную жизнь…» — «Знаем. Но здесь правило: не пускать актёров в рай». И вдруг он видит: по раю ходит его коллега. «А вон! Вон! Ходит же!» — «Да какой он актёр…»

5 фактов

Отец, Анатолий Ширвиндт, был скрипачом в оркестре Большого театра. Мать, Раиса Ширвиндт, начинала как актриса МХАТа. В их доме часто бывали Яхонтов, Качалов, Утёсов, Флиер, Зелёная. Не удивительно, что ещё в детстве Александр Ширвиндт твёрдо решил стать актёром.
Знакомство Ширвиндта с будущей женой Натальей Белоусовой состоялось в начале 50-х под Москвой, в дачном посёлке НИЛ. Согласно легенде, в начальной стадии знакомства с Натальей Ширвиндта пленило в девушке прежде всего то, что у неё в хозяйстве имелась… корова.
Будучи патологическим «молокоголиком», Ширвиндт не мог пройти мимо этого факта. А полюбив корову, постепенно увлёкся и её хозяйкой.
Ширвиндт не всегда курил трубку, с которой его так привыкли видеть зрители. Около 40 лет назад его друг — правительственный телеоператор Вилий Горемыкин привёз ему трубку из зарубежной командировки. Единожды попробовав, актёр с трубкой не расстаётся по сей день.
Сын Александра Ширвиндта Михаил — телеведущий. Старший внук Андрей — кандидат наук, преподаёт на юридическом факультете Московского госуниверситета. Внучка Саша занимается искусством.
В 1997 году Институт теоретической астрономии Российской академии наук присвоил одной из малых планет имя Ширвиндт.

О знаменитых коллегах

(Фрагменты из книги «Склероз, рассеянный по жизни»)
О Пельтцер
Татьяна Ивановна Пельтцер при жизни была архипопулярной. С жутким характером, но доброты необычайной. Правда, доброй она была в отношении тех, кого любила. А тех, кого не любила, она ненавидела. В Театре Сатиры работал известный артист Борис Новиков. Они друг друга не могли терпеть. Боря был пьющий, опаздывающий, не приходящий на спектакль. И когда его вызывали на партбюро, хотя он не был партийным, то устраивали ему порку, чтобы потом взять на поруки и оставить в театре.
Основным обвинителем была член партбюро Татьяна Ивановна Пельтцер. Она говорила: доколе, нет сил терпеть, он позорит театр. На одной из разборок, когда дали последнее слово «подсудимому», он обещал, что больше это не повторится, и закончил свою речь так: «А вы, Татьяна Ивановна, мне надоели. Вас все боятся, а я скажу прямо: имейте в виду, вас никто не любит, кроме народа.
О Мишулине
Спартак Васильевич Мишулин. 70-е годы. У площади Маяковского был тогда, если ехать от Белорусской, левый поворот на Садовую. А Мишулин как раз там жил — угол Садовой и Чехова, в первом актёрском кооперативе, который раньше назывался «Тишина». Спартак Васильевич в то время был пан Директор из «Кабачка «13 стульев», и его знала каждая кошка.
Он только что купил машину и, будучи молодым автомобилистом, плохо ездил. Боясь, что не успеет перестроиться в левый ряд, он от Белорусского вокзала двигался по осевой. Сзади гудели, но он не уступал. И вот едет он, а на перекрёстке постовой. И он стопорит на осевой Спартака Васильевича.
Мишулин привычно открывает окно, делает чёлку, как у пана Директора, и его голосом говорит: «Привет!» Постовой ему: «Что «привет»? Документы!» Тот говорит: «Я пан Директор». Постовой: «Чего ты пан?» Оказывается, он не смотрел телевизор.
О Папанове
Часто на творческих вечерах, когда и Державин, и Миронов были на основной сцене, я делил площадку с Анатолием Папановым. Мы не играли с ним вместе — мы сосуществовали: отделение он, отделение — я. Всегда поражался какой-то прямо-таки звериной отдаче Папанова на сцене. Маленький, занюханный провинциальный клубик или сцена Дворца съездов — одна и та же запредельная мощь и стопроцентное «отоваривание» зрителя.
Мне всегда было страшно трогательно слушать, с чем бы он ни выступал, будь то пушкинский «Медный всадник», монолог Городничего или блестящий шедевр — музыкальный монолог полотёра Дома писателей из пьесы Дыховичного, Масса, Слободского и Червинского «Гурий Львович Синичкин», где он в полном гриме Льва Толстого, с босыми ногами, заканчивал своё отделение неприхотливым стишком:
Не знаю, сколько жить ещё осталось,
Но уверяю вас, мои друзья,
Усталость можно отложить на старость,
Любовь на старость отложить нельзя.
Он вкладывал в это четверостишие какой-то тройной, одному ему понятный смысл, как будто знал, что жить осталось недолго.

Похожие публикации