Глава из будущей книги. Газетный вариант — специально для «Субботы».

Не знаю, что помогло выжить и уцелеть в военные годы мне, еврейскому подростку из крошечного городка Лудза, когда в теплушках и товарняках я мотался по бескрайнему Советскому Союзу. В поисках отца, от которого отстал в ночь со 2 на 3 июля 1941 года в потоке прибалтийских беженцев (и не только евреев), прорывавшихся под бомбежками к спасительной российской границе.

Самый младший в семье, я рос маменькиным сынком, одного никуда меня не отпускали. Лишь за год до войны, как раз в те июньские дни, когда в Латвию входила Красная армия, позволили выехать за 28 километров от дома, в Резекне к брату Леве, окончившему там гимназию. Вот и весь опыт самостоятельных путешествий.

Что отличало с ранних лет, так это наблюдательность, интерес к природным явлениям и мировым событиям. Другие дети играли, а я собирал газетные вырезки. По-русски я тогда не умел ни читать, ни писать, в семье мы общались на идиш, а в школе я учился сперва на иврите, а позже на латышском. Но до четырех лет говорил на нем — мама после родов заболела, и пришлось взять кормилицу, а потом няню. Обе были русскими. Думаю, что знание языка и спасло, когда оказался беженцем в СССР.

…Красная армия отступала через Лудзу — оборванная, голодная. Жуть наводили босые солдаты, спавшие прямо на брусчатке перед зданием милиции, грузовики, набитые офицерами в командирской форме — но без ремней и оружия. Из Риги перестали приходить газеты, по радио звучали лишь марши.

Каждую ночь немцы бомбили город, метя в казармы и железнодорожные пути. Началась паника. У булочных появились очереди, прежде Лудзе неведомые, как и само это понятие. Попытался пробиться в лавочку Рувима Маноима. Куда там! Все забрала армия. Кинулся в пекарню Шимона Свердлова, который, радуясь внезапному спросу на хлеб, не отходил от печи, — то же самое.

В два часа ночи — опять бомбежка. В три мы уже уходили. Бабушка Эстер, мать отца, напекла оладий.

Маноим рассказал потом, что его конкурент Свердлов так увлекся, что не заметил смены власти. Утром 4 июля в его пекарню, пахнущую свежим хлебом, ворвались двое местных: «А-а!.. Жидовская морда, Красную армию кормил!» И в упор застрелили его — на глазах у дочери-красавицы Зисли, которую потом загонят в дом шляпника Узела, где устроили публичный дом.

Немецкая армия уже входила в город. Сын учителя латышской гимназии рыжий садист Янка Цирулис отрезал нашей кошке лапки, а раввину Дон-Яхье поджег бороду.

…Боюсь, что пишу о тех днях слишком логично и по порядку. Порядка не было. Были ужас и страх, что вот-вот придут немцы и всех нас убьют. Душа была вмята, как у загнанного зверя, если у зверя есть душа. И именно из этого ада мы бежали на восток.

От Гитлера — к Сталину

Мы бежали от Гитлера к Сталину. Оба — диктаторы. Но я не приемлю знака равенства, который часто ставят между ними…

У меня на сей счет свой опыт, собственной кожей впитанный, когда метался у развилки дорог Себеж — Опочка….30 километров от Лудзы до старой границы СССР мы прошли за ночь. Но в какой-то момент я понял, что в безостановочном потоке людей и подвод (крестьяне к тому же гнали скот) я потерял своих. Впереди они или отстали? Медлить опасно: немцы могли нагнать. Я повернул налево, к Опочке. А отец с бабушкой — южнее, к Себежу. И встретились мы только в декабре 42-го, в уральском городке Ревда.

Пытаюсь представить себя на той развилке жизни и помнится, что тогда, ночью, мне никто не был нужен: ни папа, ни бабушка, ни даже мама. Один-одинешенек — с пятью рублями в кармане и баночкой оладий в школьной сумке — я готов был ринуться в неизвестное, но манящее пространство. Да, чужое, но благодаря русскому языку, который вдруг во мне всплыл, я почувствовал себя среди своих.

…Смех! Границей оказалась канава в один прыжок. За ней маячил часовой в буденовке, в шинели до пят и при длиннющей винтовке с примкнутым штыком. Он придирчиво проверил советские паспорта взрослых парней, к которым я прибился по дороге: три литовца из Вильнюса, двое лудзенских евреев, один из которых учился у моего отца фотоделу, а второй — сын мясника с оптимистической фамилией Скороход и с запасом провианта.

Мое свидетельство о рождении на латышском пограничник крутил так и эдак, ткнув потом в единственную понятую строчку с цифрой 1926. «Тебе пятнадцать?» И пошел на заставу — видимо, с кем-то советоваться, ибо мы стали здесь первыми беженцами из новых прибалтийских республик.

Вскоре вернулся. И с непонятным тогда мне напутствием «Валяйте!» перекинул через канаву мосток. И мы очутились в СССР.

Вперед, в СССР

Третьего утром я был в Опочке. Двое мужиков у пивного ларька сдували пену с граненых кружек, вслушиваясь в глуховатый голос из черного репродуктора, похожего на тарелку. Как потом выяснилось, говорил Сталин.

С районного городишки Опочки и началась самостоятельная жизнь. Я еще не знал, что это будет за жизнь, но понимал, что с прошлой покончено. На мне были кожаная курточка, редкость для мальчишки в довоенной России, и бархатная фуражка ученика Лудзенской латышской гимназии. При мне — мопед без моторчика, за месяц до войны подаренный мужем старшей сестры Шейны, танкистом-пограничником Петей-Пинхусом Хмельницким из Москвы.

Чужеземный облик в контрасте с почти без акцента речью явно сбивал с толку моих первых советских знакомцев. И даже вызывал подозрения. К счастью, обошлось.

…К вечеру задумался о крыше над головой, смекнув, что надежней всего на станции. Когда добрался, понял, что не один такой умный, — встретил парней, с которыми пересекал границу. Оказалось, что Лелик дружен с Шейной. Больше того — как и она, сионист-подпольщик, с детства мечтавший добраться до Палестины.

Много лет спустя, в 1956-м, они встретятся по этой причине в енисейской ссылке, отбыв свои сроки в советских лагерях. А в 80-е эмигрируют в Израиль. То есть все-таки выжили, что вряд ли б случилось, останься они под немцем. Вот когда действительно была оккупация!

Вот еще один аргумент (по крайней мере для меня), почему кощунственно равнять Сталина и Гитлера! Ибо в Лудзе, по данным музея Яд-Вашем, из тысячи с лишним мирного еврейского населения, насчитывавшегося к приходу фашистов, в итоге уцелели лишь четверо.

…Мы лежим на станции Опочка, подстелив под головы куртки и не зная, что ждет завтра. Ясно одно: надо двигаться на восток.

Откуда-то возник железнодорожный начальник в фуражке с красным верхом и объявил, что поездов не будет: полотно взорвано. Если кому хочется жить — тогда на полустанок Пустошка, километрах в 70. Пешком. Оттуда, если повезет, можно будет доехать до станции Дно.

Утром — немецкий авианалет. Еле добежали до перелеска, где вповалку спали другие беженцы: бабах!!! И на наших глазах вокзальное здание накренилось от взрывной волны.

…По виду явно нездешняя компания, мы шли лесными дорогами, опасаясь встречи с военным патрулем. В небе все время гудели немецкие самолеты. Отчетливо видимые, они, не страшась советских зениток, летели на восток. Где-то сбрасывали свои бомбы и возвращались на заправку.

Случайно мы набрели на сельский магазин, разжившись двумя буханками свежайшего белого хлеба. Значит, войне вопреки кто-то муку завозит, пекари у печей трудятся! Короче, все идет своим чередом.

Одну булку мы разорвали на куски, тут же умяв ее со скороходовским мясом. После чего захотелось чаю. По-мирному сладкого. Постучались в ближнюю избу. Вышла женщина, обвязанная платком, — чай только морковный, а о сахаре они забыли аж с довоенного Нового года. Да и хлебушек на трудодни выдается не каждый месяц.

Не вязалось как-то с московскими радиопередачами о счастливой колхозной жизни, которых после установления советской власти в Латвии я наслышался (очень любил московских дикторш Высоцкую и Тиунову. А больше всего — диктора Левитана.

До Урала немец не дойдет

…Из-за сосен вдруг вышел на опушку человек в пилотке. По два кубаря в петлицах, звездочка на рукаве, кобура на боку… Ага, политрук! С приходом Красной армии много военных фотографировалось в ателье моего отца, и я разбирался в знаках отличия.

Выяснилось, что мы забрели в расположение воинской части. Узнав, что идем на Пустошку, политрук объяснил, как срезать путь, и даже вывел на тропу к охотничьему домику — на случай ночевки. «День к вечеру клонится, шагать еще часов пять-шесть, а здесь после захода солнца сразу полная темень», — по-отцовски наставлял собеседник.

«А дальше-то с нами что в России будет?»- спросил Цемах. «Приедете на место, тебя и остальных в армию призовут, а пацан первого сентября в школу пойдет», — ответил политрук.

После нервотрепок в Лудзе и бомбежки в Опочке он стал первым, кто никуда не спешил, говорил спокойно и веско. Высокий, плечистый, туго затянутый в ремни, он одним своим видом вселял уверенность. Кстати, насчет будущего оказался прав. Спутников моих в конце концов мобилизовали, а я в сентябре пошел в школу. Пусть тогда, на опушке, это выглядело шуткой. Какая школа в такое время?

И вот паровоз пыхтит, поезд сейчас тронется, а я не то что про мопед, но и про себя не знаю, куда ехать.

В Пустошку добрались рано утром 5 июля. Снова повезло. Зеленый пассажирский поезд как будто нас ждал. Наша команда вся в него села, но меня проводник притормозил: «Мопед в багаж!» А там сразу требуют: «Куда отправлять мопед? Пункт назначения назови».

«Беженец, что ли?» — спросил приемщик. «Беженец», — ответил я. «Тогда так: станция назначения — город Чкалов, так теперь. Это на Урале, до Урала немец точно не дойдет!»

Я долго хранил эту квитанцию. В память о годах, когда понятия и названия, оказывались частью судьбы. Россия стала новой развилкой, определившей и биографию.

Именно оттуда начался я, тот который живет сегодня.

Душа постепенно выпрямлялась. Я опять становился человеком.

Досье «Субботы»

Родился 17 января 1926 года в Лудзе. Учился в еврейской религиозной школе и в латышской гимназии, среднюю школу оканчивал в эвакуации в России.

По первым профессиям — кадровый военный и юрист. В кино пришел лишь к сорока годам, не имея специального образования. В разных качествах — от режиссера до редактора — имеет на счету свыше 80 киноработ, истинно своими признает около 40.

С 1993 года живет между Иерусалимом и Ригой, давая мастер-классы в лучших киношколах Европы. Сейчас снимает новый полнометражный фильм с рабочим названием «Без страха».

Дважды лауреат Госпремии ЛССР, заслуженный деятель искусств ЛССР, академик Европейской киноакадемии, член Российской академии киноискусств «Ника» и Евразийской академии ТВ и кино, почетный доктор наук LKA.

Обладатель нескольких юбилейных советских и российских медалей «За Победу в Великой Отечественной войне», несметного числа кинопризов, председатель и член жюри около 30 международных кинофестов. Командор латвийского ордена Трех Звезд (2011).

Каждый из нас родом из детства. Но не каждому выпало проститься с детством именно в Великую Отечественную. За две недели до войны Герц Франк похоронил мать и в последний раз в жизни увидел сестер Фриду и Лию.

На девятый день войны очутился в толпе прибалтийских беженцев, прорывавших в СССР. Еще через день понял, что потерял в ночной толчее и панике отца и бабушку, а разыскал их потом, через полтора года, на Урале.

Нынче Франк задумал новую, третью по счету в своей биографии книгу. О том, что он видел, чувствовал, испытал в годы военного лихолетья на бескрайних просторах совершенно неведомой тогда ему России, о которой он тогда знал до невероятности мало. И как эта страна и ее люди помогли ему выстоять и закалиться.

Книга рождается из писем, дневников разных лет, нереализованных замыслов. И, конечно, из того, что волнует его именно сегодня.

Идея сегодняшней публикации осенила, когда, разбирая домашние архивы, Герц Вульфович обнаружил черновик, кажется, единственного в своей жизни стихотворения:

Связь времен порвется там, где тонко.

Памятникам стыдно за потомков.

Без названия и всего две строчки. О монументе Освободителям Риги, о таллинском «Бронзовом солдате»?

С Днем Победы!